Сначала казалось, что нить жизни тянется от прошлого к будущему навинченная, как струна на алмазные колки. Прочная и качественная, без узелков и надрывов, звонкая и прямая. Мама – столичная актриса-булочка, отчим – успешный драматург-расстегай, сводная сестра-пончик – замужем за журналистом-колобком. Сама она – дочка красавца-артиста, за которого мама стремглав выскочила после развода с расстегаем – закуска с балычком. Дымчатые глаза, сочные губы с милыми трещинками-карамельками, ножки-стрелы и конусы-грудки с твёрдыми георгинками сосков – десерт для голодных сексопатов.
К двадцати восьми годам стало ясно, что нить запачкана жирком и маслом. Провисла и пованивает. Домашний обильный стол вызывал рвоту.
Что делать?
Обзор закрывал столичный ТЮЗ, в котором работала администратором. Перемешала гордость с глупостью и вышла замуж за местного актёра, обаятельного лоботряса и алкоголика. Просто чтобы перебить запах сытости.
Когда страна пошла юзом, муж уволился из театра и занялся бизнесом под прикрытием её отчима-расстегая. С друзьями закупал польскую косметику и толкал товар здесь, выдавая за «Эсти Лаудер», «Диор» или «Живанши». Появились деньги и вместе с ними – необъяснимая тоска нищенки, обречённой сдохнуть под забором. Чтобы вернуть смысл жизни, родила сына, назвала Ваней и однажды, играя с ним в песочнице, поняла, что висит на краю пропасти. Ночь проплакала, утром долго стояла в ванной перед зеркалом и тайком от самой себя любовалась покрасневшими дымчатыми глазами и распухшими чувственными губами.
Собственная красота вызывала теперь мысль о внутреннем уродстве. Нить вела в ад. Там уже разожгли костёр, и в дыму злобно возились какие-то рогатые ублюдки.
Надо было решаться на аутодафе или на спасительное бегство.
Но решения не вытанцовывалось никакого.
О боже!..
Плыл жаркий август. Город вымер, словно крепость, окружённая терпеливым, как паук, неприятелем. Муж уехал в Польшу за очередной партией лабуды. Через два дня прислал эсэмэску со странным словом: «Юбыжля». Видимо, упился в дым, несчастный. Утратив чувство реальности, взяла отпуск за свой счёт и сидела дома, перечитывая «Волшебную гору» Томаса Манна. Мама увезла Ваню к себе, заботясь о дочке и давая ей возможность встряхнуться.
Сплошная, непроходимая «юбыжля» перерастала в дремучую депрессию.
И тут позвонила Сонька из Харькова, с которой учились вместе в Гнесинке на отделении музкомедии и продолжали дружить-хороводить, тусуясь то в Москве, то в Киеве, то на южных или средиземных морях.
– Где твой? – голос у Соньки звенел и высекал искры.
– Командировка.
– Рванём в Коктебель?
– Мать, я так устала.
– Во-во! Там и отдохнём по полной!
Спустя три дня подруги встретились в Симферополе в парке Гагарина. Взяв по дешёвке частника, на развалюхе «дэу» за два часа доползли до Коктебеля и высадились в киммерийскую пыль на лилипутской и кривой улице Шершнёва.
Что потом? Кто был в Коктебеле, знает. Мыс Хамелеон, Волошинская горка с летаргической россыпью цветной гальки на вершине, Тихая бухта, горячий нескончаемый ветер, нудистский пляж и новосветское шампанское, которое пьётся в случайных компаниях, пресыщенных бездельем и обязательным блудом.
В первую же ночь Сонька исчезла с упитанным и послушным юношей, которого называла Барсик.
А она осталась одна в хатке-сарайчике, который они сняли у пожилой пары местных староверов, и не обижалась на подружку. Крымская ночь соткана из любви ко всему живому. С шуршанием сквозь листву рушились в траву огромные яблоки. Над садом висела полная луна. И было так хорошо от сознания того, что одиночество прекрасно тем, что однажды ему суждено завершиться.
Про глубокую любовь в книжках сказано верно. Влюблённых ошеломляет знание друг о друге. Точно они когда-то уже были вместе, парили, как серафимы, высоко над планетой, обмениваясь в чувственном полёте то душами и телами, то хрустальной чистотой и внутренним светом. Воссоединившийся андрогин, свидетель космической полноты.
Но бывает и великая пустота. Море, ночь, луна, киммерийский ветер, шёпот мягкой травы и сон гальки вокруг могильного камня на Кучук-Енишаре – что знать о них кроме того, что они существуют? Возможно, знаки великой пустоты мудрее свидетельств желанной полноты?
На следующую ночь Сонька вернулась перед самым рассветом, изнеможённая и довольная. Скинула пыльные туфли и платье в царапках мятой травы, пропитанное запахами разгорячённых тел и самодельного виноградного вина с базара.
– Барсик не подвёл?
– Один раз – не контрабас. Придёт утром – не буди, ради бога!
Когда она вышла в сад умыться, незнакомец сидел в тени хозяйского виноградника и пил кофе. Лет тридцати пяти, чёрные джинсы, простенькая футболка защитного цвета, на столе пачка сигарет и толстая книжка. Лицо у парня интересное и неглупое. Она склонилась над каменной ванночкой, врытой в землю, загремела алюминиевым носиком рукомойника, набрала пригоршню воды, промыла глаза, вычистила зубы. Сполоснула шею, протёрла мокрыми пальчиками уши и щёки. Потом промокнула лицо мягким полотенцем, распрямилась и обернулась.
Он смотрел на неё. Она поняла, что так смотрят на море, небо, луну, лес и траву. Не для того, чтобы знать, а просто, чтобы видеть. Великая пустота подкралась и встала на цыпочки. Душа полетела вниз, как огромное яблоко в ночном саду. Солнечное утро опрокинулось вслед за душой-яблоком.
Он поздоровался. Она ответила. Завязался разговор.
– Из Питера?
– Из Москвы.
– Земляки. Что в столице?
– Жарища.
– Идите пить кофе.
– Лучше вы к нам, у нас там уютный столик.
– Позавчера приехали?
– Да, с подругой.
– Я вас видел.
– Мы вас, кажется, тоже.
– Антон.
– Арина.
И неожиданная тишина в ответ, ни привычных цитат-репейников, ни убогих намёков-подколок про затраханную Арину Родионовну: подруга дней моих суровых, любимая няня бормочет сказки при свечах в Михайловском, тоска, предчувствия, заботы теснят твою всечасно грудь.
И масляные улыбочки. Какая пошлятина!
А он только кивнул, и ни слова.
Поднялся, взял сигареты, свою чашку и пошёл вглубь сада к их хатке-сарайчику. Арина вскипятила чайник, поставила на столик банку с мексиканским кофе, пачку сахара и галеты. Антон поблагодарил, угостил сигаретой.
Сели, закурили, развели в чашках кофе.
И всё!
И понеслось!
Они пропали во времени среди серафимов, андрогинов, намёков, признаний, откровений, знаний и незнаний. Солнечное опрокинутое утро незаметно сменилось опрокинутым солнечным днём, потом вечерняя тень опрокинула на солнечный день сумерки, и в саду всё затихло и погасло. Кажется, несколько раз приходила удивлённая Сонька, но они её не замечали, и она, почувствовав себя лишней, отвалила к своему Барсику, мучить безответную жертву и мстить подруге.
Ночной Коктебель похож на заплывший в лощину волшебный корабль. Команда спит, зато горят стояночные и сигнальные огни. Антон и Арина сидели на вершине холма, волнами уходившего в сторону Кара-Дага, и целовались. Посёлок мерцал внизу разноцветной корабельной иллюминацией. Правее грузно молчал мраморный ломоть моря, обрезанный с запада чёрной стеной неба с белым фонарём полной луны.
Подул сильный ветер, небо и луну заволокло невидимыми облаками. В воздухе что-то переменилось. Антон и Арина перестали целоваться и задрали головы.
Ветер стих так же внезапно, как и начался. Очевидно, завеса из облаков быстро растаяла, потому что вдруг над земной чашей выросла чаша небесная, страшная своей бездонностью и немыслимой красотой. Звёздная люстра, переливающаяся серебром и всеми цветами радуги, неподвижная, но такая огромная, что казалась одновременно летящей вверх и падающей на землю, осветила всё небо.
Антон зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что Арина смотрит прямо на него. Её дымчатые глаза были абсолютно чёрными, а лицо мертвенно бледным.
– Ты ведьма?
Она что-то прошептала.
– Что, Арина?
– Пойдём к тебе, Антон.
Он взял её руку, поднёс к губам и поцеловал нежно-нежно. Она встала и потянула его за собой.
Опять дунул ветер. Спящий корабль в лощине качнул мачтами, словно пианист, разминающий пальцы над клавиатурой. Небо вздохнуло, и звёзды гроздьями посыпались на землю. Антона и Арину ничто не отвлекало. Решившись, они шли на свою лилипутскую улицу Шершнёва, подгоняемые ветром, едва слышимой музыкой и перезвоном цветных и счастливо опадающих спелых звёзд.
х х х
В Москву она вернулась в конце сентября. Сразу навалились дела, заботы, детские болезни сына, закидоны членов труппы накануне открытия сезона и все прочие радости и хлопоты современной московской барышни. Муж купил ей новую машину, тёмно-красный трёхдверный «ситроен». Надо было бегать по многочисленным организациям и оформлять кучу документов.
Прошло две недели. Сын выздоровел, сезон в ТЮЗе открылся премьерой, «ситроен» исправно возил её от Павелецкой, где они жили семьёй в очень хорошей трёхкомнатной квартире в старой солидной восьмиэтажке, до Мамоновского переулка. Стоя в пробках, она слушала музыку или какую-нибудь аудиокнигу. Крымский август тихо растворился в прошлом, словно на сцене погасили свет и закрыли занавес. И почти забылся, как хорошо сыгранный и встреченный искренними аплодисментами спектакль.
Неожиданно позвонила Сонька. Харьковская подружка была в бешенстве. Она «залетела». Рвала и метала, поминала Барсика последними словами, грозилась отыскать его в Киеве и утопить в унитазе, как котёнка. По её словам выходило так, что Барсик чуть ли не насиловал наивную курортницу прямо на улице Десантников, то есть на главной набережной Коктебеля, под гогот и улюлюканье толстых баб и усатых дядек из торговых павильончиков и кафешек.
Арина успокаивала Соньку как могла, тоже обзывала неизвестного ей Барсика грязным раздолбаем и притворно ахала, выслушивая, сколько гнусностей и хамства пришлось вытерпеть любимой подруге за тот несчастный август.
Август, август, август… Арина положила трубку и долго сидела, не понимая, что с ней происходит. Муж в большой комнате смотрел телевизор и пил свой любимый «бадвайзер». Ваня завис над компьютерной игрой. Сейчас можно пойти на кухню и приготовить, например, мясо по-французски. Завтра утром поехать в театр на работу. Заняться распределением билетов на пользующийся спросом пока ещё премьерный спектакль. Вечером вернуться и приготовить, скажем, паэлью. Муж будет пить «бадвайзер», а Ваня перейдёт на новый уровень в тупой, но обожаемой им «бродилке». А утром снова на работу. А вечером, допустим, спагетти с сыром, «бадвайзер» и «бродилка».
Она вскочила с кресла, подошла к книжному шкафу и нашла маленькую книжицу. Пастернак. Быстро перелистываемые страницы пахли осенним садом. Да где же оно, это стихотворение? А, вот:
«Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ни что не мелко,
Кто погружён в отделку
Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За тёской алебастра?»
Он читал наизусть Пастернака, освещённый луной, рядом на траве стояла бутылка новосветского шампанского, к которому они даже не притронулись.
Она вдруг поняла, что стремительно сходит с ума… Арина, Антон, алебастр, август… Всё на букву «а», как нарочно… «Бадвайзер», «бродилка», бутылка, беременность… Буква «б» напоминала маленького монстра, надувшего ядовитое пузо…
Арина хотела слушать превращающиеся на глазах в святую молитву стихи, шептать имя «Антон», смотреть на луну и повторять бессмысленно и исступлённо:
– Август, август, август!..
О боже, боже!..
Очнулась она во дворе, возле своего автомобильчика. Быстро села за руль, прогрела двигатель, завелась и вырулила со стоянки. Теперь куда? Выскочила на Садовое кольцо и за час сделала три полных круга. Тоска не отпускала. Ночной город выедал глаза и давил на виски. Сейчас он казался шикарным кладбищем, на котором хоронят живых людей.
Арина испугалась своей мысли и остановилась, прижав машину к бордюру. Справа горели весёлые огни магазина с зеркальными витринами. «Азбука вкуса», прочитала она пылающую вывеску. Опять буква «а», что за наваждение! Из магазина вышел высокий дядька с большим пакетом, остановился возле машины и долго пялился через боковое стекло. Потом вдруг поманил пальцем и явственно изобразил губами похабное слово. Урод! Обезьяна!
Внезапно запиликал телефон. Арина посмотрела на загоревшийся экран – муж.
– Аллё!
– Зайка, ты где?
– В Караганде. Катаюсь. Голова болит.
– Осторожней за рулём. Ты такой фриковый мышонок.
– Хватит. Закрой свой зоопарк. Терпеть не могу.
– Тебе звонили из театра. На служебке какое-то письмо для тебя. Говорят, принёс интеллигентный мен. Может, присудили «Оскара» или сразу Нобелевку?
– Ложись, спи. Как там Ванечка?
– А он дома? Без проблем, посмотрю.
– Поинтересуйся. Я в театр и домой.
Через десять минут она была в театре. Сонный охранник передал ей пухлый жёлтый конверт. На лицевой стороне чёрной гелевой ручкой было написано:«Самой-пресамой Арине от самого-несамого Антона».
Всё-таки он решился разыскать её! Спустя почти два месяца. Расставаясь в Коктебеле, они не обменялись ни телефонами, ни адресами. Даже фамилий не назвали. Единственное, Антон признался, что служит актёром в молодёжном театре на Вспольном переулке. В ответ Арина рассказала про ТЮЗ. Теперь они могли вычислить друг друга по телефонным справочникам и оставаться пусть и влюблёнными, но свободными. Пока кому-то одному не захочется увидеть или услышать другого.
Великой пустоте доверялось соединить или навсегда отторгнуть друг друга.
Арина распечатала конверт, сидя в машине. Терпеть до дома она не могла. И потом, мало ли что в письме? Зачем выглядеть дурной женой и лживой мамой?
Внутри была сложенная вчетверо газета. «Новости Калининграда». Арина развернула и перелистала восьмиполосник, изданный на плотной и хорошей бумаге. Не обнаружив ничего интересного, разозлилась и бросила газету на соседнее сиденье. Что это такое, в конце-то концов? Издевательство или паскудный розыгрыш? Неужели и Антон тоже? Казалось, что они созданы друг для друга, нашли, наконец, друг друга и теперь что-то, возможно, изменят в своей жизни. И будут прогулки под звёздами, стихи и песни под гитару, настоящая любовь и разговоры только о прекрасном, а не о курсе доллара, налогах, таможне и жульнических контрактах с парфюмерными магазинами. И вдруг такое!
Да не может этого быть. Явно она чего-то не заметила. Разнервничалась и махнула мимо.
Арина глубоко выдохнула и вновь взяла в руки газету. Так… Так… Так… Так… Вот! Какая же она дура. На седьмой полосе чёрным по белому: Антон Хабаров, поэма «P.S.», предисловие литературного редактора Виктора Сурового.
Счастливая Арина опять закрыла глаза и несколько минут сидела, плавая сознанием в тёплой темноте, словно золотая рыбка в хрустальном аквариуме. Значит, Антон Хабаров. Наверняка, он написал поэму о ней, Арине Шапариной. И сейчас она будет её читать, и повизгивать от восторга, и задыхаться от воспоминания о страсти, разлитой ими под звёздами. Значит, ничто не кончено и всё продолжается!
Поэма была короткой. Четыре части занимали две газетных колонки. Первая часть была построена как диалог Самозванца и Марины Мнишек в сцене у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Антон ловко соединял цитаты из диалога литературных героев и отрывки из их с Ариной сумасшедших разговоров. Самозванец понимал, что угодил в ловушку, но не хотел выбраться оттуда и намёками умолял Марину навсегда оставить его в желанном плену. При этом Самозванец сбивался и, волнуясь, забывал произносить первую букву «м» в имени своей захватчицы. И получалось, что зовут её Арина, а не Марина, отчего настоящую Арину бросало в радостную дрожь.
Во второй части царило фантастическое крымское ночное небо и звёзды колдовали над влюблёнными, оцепеневшими на холме среди мягкой травы, порывов ветра и великого одиночества. Цвет неба менялся, пели звёзды, ветер дурманил головы, Арина из молодой женщины превращалась в ведьму и увлекала своего спутника в мир сказок, чудес и нечеловеческого счастья, мечущегося между ужасом смерти и восторгом плоти. Арина вспомнила, как увела Антона с холма и как они любили друг друга в маленькой белой комнатке, которую снимал Антон у тех же хозяев-староверов на улице Шершнёва, как горела на деревянном стуле свеча, как метались по стенам тени, как он целовал её, а она стонала и в восторге слизывала мягкие слёзы, неожиданно выступившие на его глазах.
С трудом она читала дальше. Третья часть поэмы уводила героев в ту самую белую комнатку. Закрылась на щеколду дверь. Шуршало расправляемое постельное белье. Шелестела сбрасываемая одежда. Свеча. Тени. Молитвы тел. ЗаговОры слов. Руки. Губы. Глаза. Слеза, выпитая любимой, и покорность, спеленавшая любимого.
Четвёртая часть была возвращением домой. Терпением и молчанием. Спокойствием и ожиданием. Одиночеством и пустотой. Каждое из восьми коротких четверостиший заканчивалось рефреном «эпилог». То есть всему конец и даже возможные последующие события укладываются всего-то в одно слово? Эпилог или эпитафия?
Арина почувствовала, что она на пороге разгадки письма с поэмой. Не хватало одного нюанса, крошечной детальки и маленького эпизодика, который должен был объяснить бестолковому зрителю, в чём смысл всего кино.
Она вернулась к началу поэмы. Название, первая часть, вторая, третья… Так, не будем торопиться. Название, первая часть, вторая… Ещё раз. Название, первая часть…
Эпиграфы она не любила и никогда их не читала. Подозревала, что авторы умничают и принимают всех остальных за дураков, объясняя им то, что случится в произведении. Особенно не в чести у неё были эпиграфы на иностранном языке. Перевод не пояснял чужеземной витийности, а делил один эпиграф на два самостоятельных эпиграфчика. И вместо одной помехи возникали две отдельные ступеньки хромоногой лестницы с дырой между ними.
Между названием поэмы «P.S.» и первой строчкой первой части был
втиснут русскоязычный эпиграф, набранный мелким полупетитом. Арина его пропустила. Не заметила. И только теперь прочитала, уже перегруженная всей поэмой:
«И теперь я могу смотреть на солнце, не мигая». Из записок слепого».
Она заревела сразу. Завыла в голос, захлёбываясь слезами и горловыми
спазмами. Смысл оглушил её. Это было холодное лезвие, на которое она
напоролась с разбега, слепая и беспомощная, жалкая и уже никому не нужная.
Он попрощался с нею.
х х х
Арина брела по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот. Дойдя до памятника Тимирязеву, она опустилась на скамейку, съёжилась и закрыла лицо руками. Сидела, покачиваясь, точно заговаривая зубную боль.
Осенний ночной ветер, капризный, московский, гонял по бульвару и площади мёртвую листву, сорванную с лип. Было темно и холодно. Арина распрямилась и вытащила из кармана короткого пальто мятую газету. Повертев её в руках, разорвала на мелкие кусочки и подбросила их вверх. Ветер набросился на добычу, гикнул, свистнул что-то хулиганское и унёс бумажные хлопья в чёрную московскую пропасть.
Вернувшись домой, Арина быстро прошла в свою комнату, разделась и юркнула в постель. Разыгравшийся ветер бился лбом в оконное стекло. В небе, словно огромные птицы, метались рваные тучи. А она улыбалась, потому что ей уже снился добрый и спокойный сон.
Над Коктебелем висели золотое солнце и серебряная луна. С холмов налетали порывы горячего ветра, но поверхность моря была неподвижна, словно сделанная из очень толстого и дорогого синего стекла. Профиль Кара-Дага улыбался и одобрительно кивал Антону и Арине, идущим по кромке берега. Антон говорил, Арина слушала. Он просил прощения за то, что им суждено встречаться только в снах. За то, что побывал в этом сне раньше неё и понял это. За то, что не объяснил этого сразу. За то, что этот сон, когда они идут по берегу моря вместе, единственный и последний. Теперь у него и у неё опять будут разные сны друг о друге. Чужим людям нельзя участвовать в чужих снах. Иногда, выпав из своих снов, они могут вообразить себя очень близкими, почти родными. Но это страшная ошибка. Чтобы не совершить её, не обидеть друг друга, надо как можно скорее вернуться в свой сон и успокоиться.
Ей снилось, что она видит, как те двое уходят вдоль моря всё дальше и дальше. И во сне понимала, что больше они сюда никогда не вернутся. Как же это было прекрасно!
А над морем висели солнце и луна.
И это было ещё прекрасней!
автор Сергей Бурлаченко