«Он и она полюбили друга, женились и были несчастливы”. А. Чехов.
Истомин и Шарова из здания районного суда вышли вместе. Было около пяти часов вечера. Июльский день был прекрасен: небо без единого облачка, звенящая зелень тополей, городской асфальт тёплый и словно натёртый до блеска бархатной тряпочкой. В доме напротив гремела музыка:
…Пожалуйста, только живи!
Ты же видишь, я живу тобою.
Моей огромной любви
Хватит нам двоим с головою…
Певица передавала страдание здоровым молодым меццо-сопрано так сытно и счастливо, словно только что отобедала в хорошем ресторане или насладилась глубоким интимом. Голос её напоминал рокот мотора набиравшего скорость болида.
«Какая пошлость!» – Истомин безвольно выругался про себя и достал сигареты.
– Ладно, я пошла, – сказала Шарова. – Меня ждут.
Истомин не знал, что говорят в таких случаях жёнам после развода. Поэтому он промолчал, закурил и уставился на её ноги. У Шаровой были очень красивые колени с нежными затенёнными впадинками под чашечками, обычно прохладными, когда их касаешься губами, и горячей кожей гладких мышц сверху. Сейчас она помчится к своему любовнику, и он всё это будет щупать, целовать и тискать. От прохладных клеточек к горячим, роняя липкие слюни и сопли, сволочь грёбаная!
– Всё? – спросила Шарова.
Истомин посмотрел ей прямо в глаза. Ему показалось, что в них мечется не то испуг, не то отвращение.
– Зачем мы развелись, Катя? – ни с того ни с сего промямлил он.
Шарова вздрогнула, потом надела на плечо сумочку, поправила чёлку и как бы улыбнулась.
– Надо разменивать квартиру, – сказала она. – Завтра покажу тебе варианты.
Пока он докуривал сигарету, Шарова перебежала улицу, села в автобус и уехала. Истомин долго стоял, не зная, что делать дальше. Грудь заполняла тоска. Хотелось то ли выругаться, то ли завыть, то ли бежать куда-то, закрыв глаза и заткнув уши.
…Хочешь, море с парусами?
Хочешь, музык новых самых?
Хочешь, я убью соседей,
Что мешают спать?..
Истомин посмотрел на окно третьего этажа, откуда рвался голос Земфиры. На подоконнике сидели пацан с девчонкой и болтали. Лет по пятнадцати, евшие друг друга глазами и чуть ли не ртами. Чёрт бы их взял, этих тинОв! Ни хрена их не волнует, кроме своего либидо!
Тоска уже залила грудь, стучалась в спину, стиснула плечи и подбиралась к горлу. Надо было делать хоть что-нибудь! Так нельзя! Так можно сойти с ума от неподвижности!
Он бросился к дороге, поймал такси и поехал в театр. Вечером играть спектакль, надо прийти в себя, быть в форме, Вампилов не шутка. А ночью выпью, кажется, дома есть «Хенесси». Нажрусь как свинья – и пропади всё пропадом!
«Утиная охота» всегда игралась с аншлагом. Что-то было в этой вампиловской пьесе истинно наше, вневременное, надломленность и надорванность, никому не понятные, но всем очевидные. «Есть в состоянье русского пейзажа какая-то печаль на все века», – сказал один поэт. Истомин, надевая костюм и слегка гримируясь под главного героя, под Витю Зилова, легко включался в эту печаль. С первой же картины он входил в странное напряжение: как артист знал, что будет, а как герой был в полной темноте. К середине второго действия Истомин был уже не на сценическом планшете, а словно на страшных качелях. Каждый диалог – взлёт или падение, каждая сцена – пик или пропасть. Весь состав тоже играл на эмоциональном пределе. Однажды Юлька Половцева, игравшая жену Зилова Галину, крикнула в сцене объяснения: «Ты всё забыл. Всё!» – и сорвала голос. У неё брызнули слёзы, от страха и бессилия – а зал чуть не рухнул от аплодисментов. Слава богу, в театре была дублёрша из второго состава. Вызвали скорую и отвезли Юльку в больницу. Зрители на замену актрисы даже не отреагировали. Значит, так надо! Доигрывая в тот раз спектакль, Истомин вдруг понял, каково чувствовать себя пусть случайным, но убийцей.
На этот раз всё шло без приключений. Спектакль выходил хороший. Просто Истомин с самого начала играл несколько заторможенно, но по роли это годилось. Жора Махмуров, игравший его друга Саяпина, в сцене бросания монетки давал ему шутливый пинок коленом под зад, но тут врезал по-настоящему: типа, шевели плавниками, не спи! Истомин встрепенулся и заиграл быстрее. Диалог с Юлькой-Галиной вообще удался. Зал притих и всю сцену молчал, но не как на кладбище, а как рота перед смертельной атакой. То что надо. Блестяще! После первого действия актёры бегали за кулисами взмыленные и счастливые.
Катастрофа случилась в середине второго действия. Шла сцена в кафе «Незабудка», в котором Зилов собирал всех перед отпуском. В какой-то момент по сюжету пьесы, напившись, он начинал гнать гостей вон, обзывая их подлецами и мерзавцами.
Атмосфера накалялась. Среди приглашённых была девушка Ирина, которую Зилов представлял всем как свою невесту. Но, озверев от водки и от тоски, он вдруг начинал орать и на неё.
– Постойте! – Зилов останавливал всю компанию, уходившую за кулисы. Потом хватал девушку за руку и толкал её вслед за ними. – Вот вам ещё! Ещё одна! Хватайте!
По смыслу пьесы выходило – шлюха. Все молчали, а Ирина остолбенело глядела на Зилова.
– Рекомендую! – кричал Истомин. – Восемнадцать лет! Прелестное создание! Невеста! Ну!..
И дальше он должен был выкрикнуть ещё несколько гадких фраз. После чего гости уходили и Ирина вместе с ними.
И вдруг Истомина как подменили. Он замолчал и полными слёз глазами уставился на Ирину. Актриса замерла. Она почувствовала, что сейчас последует какой-то кошмар. Истомин никогда не плакал в этой сцене. Обычно он орал мерзости, сунув руки в карманы брюк и физиономия у него шла пятнами от злобы. Но теперь он молчал и плакал. Точь-в-точь мальчишка, у которого отняли любимую игрушку. Дальше он стал обходить всех участников сцены и вытворять что-то непонятное. Другу Саяпину долго крутил пуговицу на рубашке, точно хотел её оторвать. Перейдя к начальнику Кушаку, разглаживал ему галстук, кланялся шефу, опять тискал галстук и опять кланялся. Затем обратил внимание на жену Саяпина Валерию. Остановился напротив неё, очень нежно взял её руки и стал их целовать – осторожно, словно музейную драгоценность. Потом долго стоял напротив своей любовницы Веры и шевелил губами, как бы пытаясь что-то сказать. Вера морщилась, вслушивалась, но бесполезно.
Так текли минута за минутой. Актёры молчали. Зрительный зал умер. Все следили за Зиловым как за сапёром, который идёт по минному полю. Всё пространство наполнялось мёртвой тишиной. Дальше должен был прозвучать взрыв или грохот горного обвала.
Наконец, Истомин вернулся в центр планшета, вытер слёзы и как будто успокоился. Он смотрел поверх зрителей и не говорил ни слова. Словно умер. И лицо у него вмиг постарело, лет на двадцать-тридцать, кожа побелела и, казалось, вот-вот осыплется как труха с гнилого дерева.
– Зилов! – шёпотом окликнула его Ирина. – Витя!
Истомин не реагировал. Пауза тянулась, как бесконечная простыня.
Тогда официант Дима сделал несколько шагов к Зилову, размахнулся и со всей силы врезал ему в челюсть. Истомин вскрикнул от неожиданности и упал на спину. Дима наступил ногой Зилову на грудь и прохрипел вампиловский текст:
– Готов. И рогом не шевелит, – и добавил от себя со злобой. – Забирайте его к чёртовой матери!
Кузаков и Саяпин бросились к Зилову и уволокли его со сцены. «Охота» двинулась дальше, Истомин за кулисами умылся, быстро пришёл в себя и спектакль доигрывался нормально. Аплодисментов было больше, чем обычно. Зрители встали и кто-то крикнул:
– Супер! Спасибо!
Театр опустел. Истомин сидел в гримёрной и не переодевался. Он тупо разглядывал себя в зеркале и ни о чём не думал. Только вспоминал, как Шарова сказала ему: «Всё?» – и ещё её умопомрачительные коленки. Тоска возвращалась, причём, не та, у здания районного суда, а другая, холодная и бескрайняя как полярная пустыня.
Внезапно дверь скрипнула и в гримёрную осторожно вошла Юлька Половцева. Постояв у двери, она взяла стул и села рядом с актёром. Оба долго молчали.
Вдруг Юлька достала из сумочки расчёску и, глядя в зеркало, стала укладывать набок свои густые, пепельно-русые волосы. В гримёрной задрожал аромат её косметики, едва уловимый, но приятный.
– Ты чего? – хрипло спросил Истомин.
– А ты чего?
Он покачал головой и поморщился:
– От меня жена ушла.
– Когда?
– Да сегодня. Я из суда прямо в театр, на спектакль. В душу как угля насыпали.
Актриса убрала расчёску и вздохнула:
– Ну и чего теперь?
– Не знаю. Всё как-то наизнанку. Восемь лет жили душа в душу. Сын подрос, уже в третий класс перешёл. Хотели машину купить, «Форд Мондео». Из-за цвета чуть не передрались, «асфальт» брать или «танго». Как быть?
– Бери «танго». Осенью грязи не видно.
Истомин повернулся к Юльке:
– А ты чего, Половцева?
– Сама не знаю… Жена ушла, подумаешь. Другую найдёшь. У меня три года назад бабушка умерла прямо в ночь на 1 января. Любимая бабушка, в детстве всегда мне спинку в ванной мягкой губкой натирала. И перед сном целовала, словно бабочка крылом по щеке махнула. А мне Снегурку на утренниках пилить. Пилю – а в антрактах реву белугой. Визжу на сцене: «Где ты, Дедушка Мороз? У нас ёлочка не горит!» А у меня перед глазами домашняя ёлочка вся в мишуре, а рядом с ней – бабушка мёртвая на постели. С таким острым носиком и прядкой волосиков за жёлтым ушком. До сих пор, как запах хвои почувствую, мёртвый носик и жёлтое ушко вижу.
– Это ты к чему?
– Да ни к чему… Слушай! Паузу ты сегодня в «Незабудке» залепил гениальную. Я в кулисах чуть не умерла от восторга. Особенно когда ты Валерии руки целовал и потом поверх зала глядел. Вроде бы, сволочь сволочью, а такой несчастный, прямо всю душу мне вывернул.
– А я и не помню ничего.
– Было, было. Нам, скоморохам, всё на пользу. Бабушка умерла, жена ушла, квартиру грабанули, все деньги вынесли. Всё путём. Главное, чтоб такую паузу потом залимонить. Жизнь – она в паузах, а не в словах, понимаешь? Любовь – тоже в молчании. Когда молчишь – всё вокруг слышишь. Если бы мне хоть раз так сыграть! Но мы, бабы, только в жизни играем, а на сцене нам скучно. Понимаешь меня, Истомин?
Актёр вновь отвернулся к зеркалу. Ему вдруг показалось, что они, по-своему несчастные и по-своему счастливые, сидят сейчас в своём маленьком мирке, хрупком и невесомом, полном тишины и молчания – а вокруг нелепый грохот, шум, крики, беготня, ругань. И никто не знает, как держать паузу? И зачем? И сколько чудес в этих сверкающих, как алмазы, паузах?
Когда утром в театр пришли уборщицы, они увидели, что в мужской гримёрной сидят Истомин и Половцева. Она спит у него на плече, а он осторожно поддерживает её под локоть. И тоже спит. И ясно, что никакой тут пошлости или вздорной театральной глупости нет и в помине. Просто задумались о чём-то самые обыкновенные актёры. Устали от суеты – и задумались. И держут такую необыкновенную, гениальную паузу.
автор Сергей Бурлаченко