“Жизнь, возможно, просто цитата из книги”.
Ральф Уолдо Эмерсон
Если вы задумываетесь о времени, значит, у вас его слишком много и оно утекает впустую. И вы, в конце концов, будете несчастны.
Ей лет двадцать пять, у неё широкое лицо и крепкие ноги. Ему около пяти или даже четырёх. Она оставляла мальчика в песочнице и уходила. Куда? Никому неизвестно. Мальчик копошился в песке, настолько погружённый в свои игры, что казался не от мира сего совершенно. В его спокойном одиночестве было что-то пугающее. Рыба, выброшенная на берег из воды и продолжающая дышать и смотреть живыми глазами, вот что это было.
Я видел их каждый день, и это постоянство, в конце концов, меня угнетало. Оно похоже на досадный недуг, пробку в ухе или катаракту глаза. В привычном мире мало что изменилось, звук или цвет существуют, но они не такие, как раньше, значит, скорее всего, тут наличествует дурной знак.
Недельное наблюдение за малышом с балкона не привело ни к чему. Женщина за ним ни разу не возвращалась, ночью песочница пустовала, а утром он опять сидел на песке.
Однажды днём, чувствуя близость нервного недуга, я спустился во двор и приблизился к песочнице. Не знаю, что тогда меня донимало. Кажется, навязчивое стремление успокоить самого себя. Делать этого не стоило, но разум наш слишком легко становится ленивым, как брюхо после обеда, и почти отсутствует. И ещё было очень жарко. Воздух на солнце закипал, асфальт пах стёртой резиной, я соображал плохо и просто шёл по направлению к мальчику, сам того не желая.
Во дворе было не по-доброму тихо. Стоял гробовая тишина, ей-богу!
Шага за три до деревянного квадрата из крашеных досок в воздухе начались изменения. По стружкам затоптанной травы поплыли тени (на небе ни облачка!) и шевельнулся ветерок, почти незаметный потому, что дул он то с одной, то с другой стороны, то с боков, то в спину, то в лицо. Запахло сыростью, но не здоровой, а как бы кисло-холодной, болотной.
Я подумал, что надо вернуться домой. Дождь близко или гроза, ведь вот духота, а потом болотный холодок, ливень накинется вдруг и не пощадит, верно? Но сделать ничего не успел. Малыш в песочнице приподнял голову и посмотрел на меня.
Не будучи трусом, я испугался. Взгляд почти круглых и неподвижных глаз был совсем не детским. Чёрные и при этом водянистые, бездонные зрачки впились в меня с акульей тупостью и начали всасывать в себя, словно воронка. И о, ужас! Это были глаза почти старика. Если бы мальчик забился в припадке кашля, хрипя и глотая липкие слюни, меня бы это не удивило. В акульих зрачках таилось нездоровье, усталость и какое-то знание всего, как перед близким концом.
– Подойди ближе, Афраний, – услышал я тихий и властный голос. – Надо ли бояться того, чего ты сам искал?
Шевелились ли губы мальчика, не помню. Но вопрос, рождённый связками, которые стёрли угрозы и команды, был. Больше того, мне даже слышался мой ответ, хотя он ещё не вылетел из черепной коробки и не приземлился в горле. И я был точно Афраний, начальник тайной службы при Понтии Пилате, прокураторе Иудеи времён Тиберия, а не Захар Кацман, 1968 года рождения, как было указано в моём паспорте.
– Я весь в внимании, – говорил я так же тихо, словно нас могли услышать в пустом дворе.
– Присядь.
– Позвольте мне стоять, прокуратор. Я на службе и не могу быть слишком расслабленным и чересчур успокоенным.
– Ты мне не доверяешь?
Голова моя послушно опустилась в поклоне и веки чуть сомкнулись.
– Вам я всегда верю, прокуратор. Но иногда не верю самому себе.
Пилат ковырнул песок совочком, усмехнулся и насмешливо переспросил:
– Чем же подвёл себя мой верный слуга Афраний?
Правду говорить мне не хотелось. Но что толку? Шестёрки прокуратора доносили друг на друга с таким удовольствием, что и моя верность рано или поздно должна была быть истолкована как залог будущего предательства. Я не собирался никого предавать. Но если есть подозрение, лучше казнить себя раньше, чем быть уничтоженным в результате ложного доноса. Таков мой принцип. Я служу принципам, а никогда не завиральным идеям или родине. Упоминание о родине – всегда провокация смерти. Мы – смертны. Значит, ничего святого, тем более родины, у нас, смертных, быть не может.
Вдруг заворчал гром, и я опомнился. С кем я разговариваю и о чём? Кто этот белобрысенький сопляк и – тем более! – кто тут я? И мне пришлось совершить самое страшное. Задуматься о себе. Хорошо известно, что такое направление мысли к добру не приводит. Ведь в каждом из нас столько хлама и мало приятного, что сосредоточение именно над этим обещает грозу. Недаром я услышал предвестие в небесах. Хотя погода ничем плохим не грозила.
(Уже потом мне показалось таким странным совпадение букв в словах. Гроза, грозила, угроза… Последнее слово я додумал позже. Но тоже неспроста, а лишь бы избавиться от того ужаса, с которым столкнулся в песочнице).
Пока я думал, во мне зазвучал как бы диалог. Говорили мужчины и голоса у них были какие-то насмешливые, если вообще не издевательские. Но хорошо знакомые. Особенно, голос второго. Почти что мой собственный, только гораздо более храбрый.
Короче, первый сказал:
– Фу, воняет!
Другой (тот, что был похож на меня) тут же ответил:
– Так надо избавиться от внутренней вони. Только в этом прекрасный смысл.
– Человек – ничто.
– Так думать нельзя!
– Мне можно, я же ещё маленький. Маленькому всё можно.
Пилат осмотрел меня снизу вверх, но тем самым словно унизил меня. Поэтому я чуть заискивающе улыбнулся и сел на песок. Он был горячим и отвратительно мягким, как постель во время гриппозного заболевания.
– Афраний! Вот тебе загадка, от решения которой зависит благосостояние всей нашей Римской империи, – он окинул рукой пространство вокруг песочницы. – Ты должен решить её, привлекая все запасы своего ума и недюжинный опыт службы нашему великому императору Тиберию.
– Слушаю вас, прокуратор.
– Вот три возможных преступника, – Пилат поднял с песка формочки в виде человеческих фигурок. Под ними были скрыты три песочных кулича-человечка. – Один из них – негодяй, замышляющий убийство пятого прокуратора Иудеи, твоего хозяина по имени Понтий Пилат. Но кто? Перед тобой Каиафа, первосвященник Иудеи, и Ирод, тетрарх Галилейский. Кто именно, Афраний?
Я почувствовал западню, но продолжал делать вид, что увлечён игрою.
– А кто третий? – спросил я.
Прокуратор несколько секунд молчал, словно сомневался в том, что сейчас скажет. Но долг пересилил содрогания в душе диктатора, и он бросил мне в лицо:
– Третий – это ты, мой верный слуга Афраний. Ты долго подводил к смерти других, охраняя меня и императора, и теперь сам оказался на волосок от гибели. То есть от приговора. Убивая одних, медленно убиваешь и себя тоже. Короче. Сам реши теперь, кто из них кто, то есть кого ждёт смерть, и я уничтожу его прямо здесь, на этой песчаной плахе. Только не ошибись в выборе. Самого себя прирезать будет куда как глупо.
– Но, игемон…
– Заткнись и исполняй моё приказание. Часы запущены. Думай, верный мне и ценимый мной Афраний!
Вдали опять громыхнуло. Поднявшийся ветер, трепавший листья куста бузины шагах в двадцати от песочницы и уплотнявший в ней песок, предвещал надвигавшуюся грозу.
Сердце моё сжималось до боли от страха, но я всё-таки посмел возражать:
– Я не могу желать вашей смерти, игемон, потому что предан вам и считаю своим долгом служить начальству…
– Служат не начальству, а своей корысти, – мальчик опять перебил меня и мотнул головой, явно не желая меня дальше слушать. – Предают друзья, а не враги, Афраний. Это, надеюсь, тебе известно? Поэтому, думая о себе, прежде всего избавляйся от тех, кто ближе.
– Возможно. Но как я узнаю среди этих фигур, – я почти носом ткнулся в куличики, – убийцу? Я могу ошибиться и уничтожить самого себя! Какая в этом выгода для империи?
Прокуратор зашептал так тихо, что я почти ничего не мог разобрать из-за шума ветра и раскатов грома.
– А не лучше ли плюнуть на империю, если она плюёт на тебя? Если бы тебя звали, например, Захарием Кацманом, то ты так бы и сделал. Разве нет? Ведь там, на балконе, ты именно об этом думал, Афраний?
– Я?
– Ты. И почти сходил с ума от желания принять единственно правильное решение. А когда увидел меня, пришёл сюда и стал просить о помощи.
– Просить о помощи?
– Да. Тебе же крупно повезло. Часы пошли в обратную сторону. Они перевёрнуты, и песок сыплется назад в первую колбу.
Молния белым заревом ослепила двор, и гром буквально рухнул мне на голову. По-моему, я завыл и затрясся всем телом. Отчётливо запахло водой, и стало очевидно, что через несколько секунд хлынет ливень, который смоет песчаные фигуры и, следовательно, меня тоже.
Ветер крутился гигантским волчком. Казалось, что он затягивает в свою воронку небо, дома, куст бузины, песочницу и меня вместе с прокуратором.
Серо-синяя темнота полосами накрывала двор и делала окружающее пространство шатким и как бы улетающим в небытие.
Тут я увидел широколицую женщину, которая бежала к нам, балансируя руками, как канатоходец. Она кричала какое-то имя и двигалась огромными прыжками на крепких ногах, почти разрывая смуглыми ляжками подол светлого платья. Добежав до нас, она рывком подхватила прокуратора на руки и прижала его к груди.
– Бегите домой, – услышал я её срывающийся голос сквозь шум ветра. – Эта буря снесёт весь двор к чёртовой бабушке!
Я вскочил на ноги и крикнул что есть мочи:
– Я не могу! Я должен решить, кто здесь я! Он сказал, что от этого зависит слишком многое!
– Тишка не мог ничего вам сказать. Он глухонемой от рождения. Бегите домой, если вам хоть что-то дорого!
И она исчезла с глухонемым сыном почти мгновенно.
Как ни странно, но я хорошо помню, что было дальше, хотя происходящее больше напоминало бред сумасшедшего. Ветер резко стих, ночная темнота заволокла двор, принеся летнее тепло и безмятежность. Я вновь опустился на землю и стал разглядывать песочные фигурки. О боже, они были одинаковые, как леденцы из коробочки!
Я сидел над ними всю ночь. Голова пухла от бессвязных мыслей и глаза горели от бессонницы. Понимая, что оказался перед загадкой вроде рождения человека из обезьяны, тем не менее я хотел её разрешить. Порой для озарения нужна гениальность, но тут требовалось нечто иное. Что-то мистическое, наверное, но я был реалистом до мозга костей, человеком двадцать первого, а не какого-нибудь дремучего века. Каиафа, Ирод, Понтий Пилат, закулисные интриги Иудеи и Римской империи и тэ дэ и тэ пэ. И тэ дэ и тэ пэ. Пыль истории, и только.
Но я же Захар Кацман и никакого отношения к земной пыли не имею.
Или имею?
Мальчик сказал, что часы перевёрнуты. И ещё – убивая одних, убиваешь и себя тоже. Песок течёт в обратную сторону и, значит, многое должно к нам вернуться. (Опять слова с одинаковыми корнями, господи!) Зачем такая история? Я сижу на песке и всё пытаюсь и пытаюсь избавиться от страха перед навязанной мне ошибкой. Получится ли у меня освободиться? Поверьте мне, я не знаю. Впрочем, как и другие, ничего про себя не знающие. Не обижайтесь, ведь все мы обычные люди, крепко спящие по ночам и душевно спокойные. Скорее всего, мы что-то не поняли и должны встать вверх тормашками, чтобы к голове прилила кровь и в глазах сверкнула молния. Угадать, наконец, зачем рождены в настоящее время, для чего записаны в книге Вечности такими, а не другими, и оставить себя в живых, спасая свою жизнь и, следовательно, всё то, за что отвечаем.
автор Сергей Бурлаченко
