Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.
Борис ПАСТЕРНАК, “Ветер”.
Из командировки Витя Мундштуков вернулся в середине июня, уставший и злой. Начальство продержало их группу без обещанной смены свыше двух недель в красивом и любимом прежде телеоператором городе. Бывший дружелюбный Киев с улыбкой от уха до уха, с каштановыми улицами и дымчатыми акациями, с девственно-белыми церквами и ярко-синим Днепром стал вдруг серой и лупоглазой столицей «фашистского» государства. Репортажи о дрянной ситуации там становились всё дурнее и лживей, вроде бесконечных объяснений с женщиной, к которой давно равнодушен, но из жалости зоологически терпелив. Пока не заврёшься окончательно и с отчаяния не начнёшь делать гадости и ей, и себе, удивляясь собственной низости и безнравственности.
Мама звонила по мобильному телефону каждый божий день и говорила, что она боится за сына. Витя мотался на съёмки, ничего не боялся, успокаивал мать и каждое утро читал «Отче наш», прося Бога, чтобы Он не пугал маму, если что-нибудь всё-таки произойдёт.
Пятидесятилетняя журналистка Лола Гаян, с которой Мундштуков работал в паре, тем временем совсем рехнулась. Идиотские репортажи она лепила с жарким сексуальным экстазом женщины, пережившей поздний климакс, а синхроны записывала голосом наркоманки-истерички, сверкая безумными выпуклыми глазами. Почти каждую ночь она проводила в каком-нибудь казино, откуда возвращалась под утро в пьяной компании разодетых в пух и прах девиц и дядек с жирными, лапающими глазами, устраивала в своём номере страшный бардак, после чего скандалила, разбираясь целыми днями с недовольными консьержками, администраторами или полицией, зло ругалась и плакала.
Два раза ей удалось забраться в постель к Мундштукову. Он уступил Лоле из презрения к ней и из жалости к себе. Кстати, утром, получив от оператора требуемые ночные утехи, пятидесятилетняя холёная тварь назвала его «убогим шибздиком с маломощным «бетакамом».
«Сам виноват, – подумал тогда Витя. – Не лезь в старый сортир, провалишься – не отмоешься».
В середине июня, наконец-то, прилетела новая бригада. Виктор сдал номер в гостинице, прибыл в аэропорт, погрузил в кофры аппаратуру, сел в «Боинг» и отключился на два часа полёта.
Москва встретила телеоператора острым, секущим дождём и ледяным ветром. Здесь июнь больше напоминал умирающую осень, чем зарождавшееся лето.
Едва он вошёл в квартиру, швырнул на пол свой «биккембергс»* и расцеловал жену Симку, запиликал мобильник.
– Дома не скучно? – шутил начальник новостного отдела Эрик Суркис. – Что молчишь, уже в семейном и сладостном плену?
– Да я только вошёл, Эраст Давыдыч…
– Слушай, послезавтра самолёт в Дагестан, там опять кого-то ловят и мочат. Отправляется группа Носикова-Недоносикова, но у них оператор разбился вчера на своём «Опеле»-шмопеле. Захочешь полететь, нюхнуть правды жизни – звони мне сегодня до полуночи.
– Меня уже тошнит от правды жизни. Хочу немного отдохнуть.
– Ты нужен своей стране, Мундштуков. Впрочем, не настаиваю. Но до полуночи позвони. Привет жене и много-много ей… ну чего, сам понимаешь. Твой «бетакам»-то в порядке?
Неожиданный звонок испортил всё настроение. Можно отказаться – но в другой раз могут и не предложить. В Дагестане опасно – зато хороший гонорар за «горячую точку». Он соскучился по милой, уютной Симке – но завтра опять начнутся «перетёрки» вокруг маленькой квартиры, которую давно пора менять на приличное жильё, обшарпанной «Шкоды», пропахшей изнутри бензином и почему-то кислой капустой, и выкрутасов двенадцатилетнего сына Лёвки, бездельничающего и отрывающегося по полной программе. Сплошные «за» и «против», которых с каждым днём становится больше и больше и с которыми разобраться так, чтобы остаться честным перед собой и Симкой, получается всё реже и реже, а чаще выходит как-то кривей и нервней, чем нужно.
Поболтав с сыном и устроив ему нагоняй за школьную лажу в виде забора из “троек” в годовом аттестате, позвонив маме, поужинав, выпив баночку «Велкопоповицкого козла» и посмотрев последние новости на канале CNN, Виктор лёг в постель и вдруг успокоился. В конце концов, что нас волнует больше всего на свете, думал он, глядя в потолок? Человек выстраивает свою жизнь по лекалам, которые изобретены не им, его просто учат и заставляют жить по этим шаблонам, удобным другим, но не ему самому. Мы привыкаем к неудобству, к противоречиям и неприятностям, начинаем суетливую борьбу с суетой, забывая со временем, что есть в нашей жизни что-то бОльшее и, наверняка, очень красивое, истинное и чистое. Сознавая, что сбились с верного пути, придумываем целую систему оправданий, достаём из рукава новые лекала и шаблоны, начинаем подгонять под них уже не только себя, но и любимых, дорогих нам людей.
Сломав себя и их, говорим нелепые фразы «мир не изменить» или «против судьбы не попрёшь». И слава Богу, если жизнь по шаблону течёт ровненько и обеспеченно, дорожка стелется без ухабов и ям, нет на пути ловушек и капканов. Тогда – школа, институт, карьерка, пенсия и чистое место на кладбище. А для дорогих людей – счастье, близкое ко сну, и любовь, похожая на забвенье.
Но если вылезет из-за лекала хитрая рожа беды, щёлкнет зубами и поманит тебя пальчиком с длинным и острым, как бритва, ногтем – всё меняется в один миг. Укрыться негде, только за самого себя. Но когда ты, как огородное пугало, увешан драными лекалами и шаблонами, чего ты сам стОишь в настоящем мире и какой ты есть настоящий?
… Мундштуков проснулся от того, что почувствовал на своём плече тёплую и нежно-щекочущую головку жены. От неё пахло мягким травяным шампунем, словно тонкими льняными нитями, просеянными лучами вечернего солнца. Муж нежно поцеловал жену в висок и потёрся щекой о её смешной острый носик.
– Как ты жила всё это время без меня, котёнок?
Жена ответила не сразу. Пауза была слишком долгой и потому какой-то нехорошей.
– У меня беда, Витя, – наконец, Симка всхлипнула и вцепилась пальцами в его голое плечо. – Меня поставили на контроль в онкодиспансере. Сейчас досдаю анализы. Жду очереди. Потом операция.
– Погоди. Какая операция?
Жена залилась слезами. Её тело вздрагивало, плечо у мужа, в которое утыкалась Симка, стало мокрым, и всё это было так странно, что Витя вообще перестал понимать, что происходит и где он находится. Семейная постель наполнилась холодом и как-то вздыбилась, одеяло превратилось в липкий кисель, подушка упёрлась в затылок, как осколок цементной плиты. Потолок ожил, зашевелился и, казалось, вот-вот рухнет.
На улице кто-то завопил матом, а потом дико захохотал. Мужа подбросило вверх, но он успел зацепиться за кровать, извернулся, чтобы не упасть, и вот уже сидел на самом её краю, сгорбившись в темноте и зачем-то растирая ладонями колени.
Жена продолжала плакать и что-то говорить. Муж сначала не слушал, ему вдруг показалось, что он куда-то пропал, настолько далеко, что всё равно ничего не услышит. Но человеку не суждено освободиться от того, что называется правдой. Какие бы лекала и шаблоны не укрывали человека от слёз, печали и боли, они приходили и, раздвинув эти смешные фиговые листочки, ложную и бесполезную защиту, заглядывали ему прямо в лицо.
Мундштуков понемногу разобрал среди женских всхлипов и голосового писка малопонятные и такие, оказывается, убийственные слова, как «маммография», «биопсия» и «мастоэктомия». Чуть позже: «увеличенные лимфоузлы», «опухоль», «лимонная корка».
Рак груди… Вторая стадия…
«За что? Почему? Что не так в моей жизни? – думал Витя, ковыряя коленки. – Мне сорок два, ей тридцать девять. Ведь ещё ничего толком-то и не было. Не жизнь, а только ожидание жизни. И уже всё?»
Совсем неожиданно Симка затихла. Кажется, она лежала на животе, вытянувшись и уткнувшись лицом в подушку, но муж различал в темноте только ворох постельного белья, очень похожий сейчас на однажды виденный им мешок с телом в морге в Грозном. Тогда в душе было какое-то тоскливое равнодушие. А сейчас – бессильная злоба и предчувствие дальнейшего кошмара.
– Понимаешь, я сама во всём виновата, – жена вдруг заговорила очень тихо, спокойно, словно с ребёнком, которого ни в коем случае нельзя пугать всякими неприятными вещами. – Узелки появились ещё прошлым летом. Но врачи думали, что это простуда. И я им поверила. Попила какие-то таблетки, твоя мама посоветовала делать массаж. А когда появились боли подмышкой, я дико испугалась. Понеслась в поликлинику. Мне назначали рентген, потом брали кровь. В общем, стало ясно, что это онкология. Прости меня, Витечка, но я тогда не посмела тебе ничего рассказать! И твоя мама мне не советовала, говорила, что ты очень нервный и можешь сорваться.
– Причём здесь моя мать?
Симка переползла по кровати поближе к мужу и положила голову ему на колени.
– Витечка, ты только не переживай. Я справлюсь. Даже если придётся оперировать, ничего страшного не будет. Сейчас очень качественные имплантанты, силикон и так далее. А до и после мастоэктомии пройду лучевую терапию и радиотерапию. Потом восстановительные упражнения, гимнастика, чтобы всё работало по-прежнему. Я как-то привыкла и уже ничего не боюсь. Ты только не раскисай, Витечка! При второй стадии выздоравливают до 90 процентов тёток. И живут нормально. Ну, будет у тебя немножко искусственная жена. Смешно, правда? Ты меня совсем не слушаешь?
А он просто плакал. Очень тихо, как умеют плакать только мужчины. На него наваливалось что-то тяжёлое и безжалостное, ледяное и пустое. Ещё ничего не понимая, Мундштуков решил, что надо храбриться. Он муж, рядом жена, в маленькой комнате спит обалдуй-сын, на соседней улице живёт мама, надо понемногу заняться ремонтом и обменом квартиры, сдать в автосервис «Шкоду», попрессовать Лёвку, успокоить и поддержать Симку. Короче, постараться заткнуть куда-нибудь подальше онкологию, радиотерапию, силиконовые имплантанты, операции, проценты выживших – всю эту гадость, гадость, гадость!
Мундштуков гладил жену по голове, целовал её в щёку и в лоб, и говорил без остановки что-то сильное, нежное, правильное и даже смешное. Он вспомнил, как однажды в Судаке сдуру пошли купаться в шторм и чуть не утонули вместе с Симкой. Как она захлёбывалась, хватала его за плавки и тянула на дно. А он цапнул её за волосы и, ругаясь и отплёвывая железно-чёрную воду, вытащил-таки себя и жену на берег. Вот это было по-мужски!
Не пропадём, Симка!
Может, не такой он и страшный, рак твоей маленькой, изумительной груди?
… Когда жена успокоилась и, накрывшись одеялом, уснула, Мундштуков вышел на кухню, сел за стол и закурил. Он давно завязал с этим делом, просто на всякий случай держал в верхнем шкафчике среди аптечной свалки серебристую «Зиппо» и пачку «Парламента». Табачный дым вызывал приятные воспоминания о шашлыках, которые он любил готовить прямо в палисаднике под окнами первого этажа, о баньке и почему-то о первой их любовной ночи с Симкой. Какая тогда была волшебная ночь! Начало начал! И сигарета после того, как отпустили друг друга и лежали, остывая и успокаиваясь, была такой вкусной, а невидимый в темноте дым казался основой основ, фундаментом всего мироздания.
Он затушил сигарету прямо в пустой банке из-под пива и посмотрел на часы. Без четверти двенадцать. Кухня внезапно показалась Мундштукову тесной, замызганной и какой-то необжитой, посторонней. И вообще в доме появилась неуютность, неприкаянность, что-то незнакомое, вроде чужой старой одежды в шкафу или чужих запахов.
Муж размышлял об этом, голова у него тяжелела, а по спине вдруг поползли крохотные и мерзкие холодные муравьишки. Он вздрогнул и тупо уставился на тёмную стенку с полосатыми обоями.
Ему приходилось снимать репортажи в обстрелянном ракетами Белграде, ползать с «бетакамом» в Чечне, нюхнуть пороху в Ливии и Египте, полазать по погранзаставам в изуродованном солнцем и ветром Таджикистане. Теперь вот отсидели все задницы в Киеве, среди горящих покрышек и скачущих по крышам мудозвонов-снайперов. Но холодные муравьи по его спине никогда ещё не ползали!
Витя выпрямился на стуле и почувствовал, как у него мелко-мелко дрожат руки и зубы выстукивают идиотскую, неуправляемую чечётку-канкан. И опять рядом присело что-то ледяное и пустое, а следом навалилось на плечи безжалостное и тяжёлое.
Только теперь он знал, как это называется. Этого не было ни на Украине, ни в Сербии, ни в Чечне. Там была работа. Хорошо оплачиваемая и пожиравшая всё время, все мысли и все чувства. Это нагнало его дома. И это был он, самый обычный, хватающий за горло, теснящий сердце и грудную клетку, безотчётный, истеричный и животный…
Мобильный телефон заорал так неожиданно, что Мундштуков чуть не рухнул со стула. Он схватил «Нокию», лежавшую на столе, и ткнул клавишу соединения.
– Мундштуков, ровно полночь. Что ты решил? – Суркис говорил весело и бесцеремонно, как большой администратор большого телеканала. – Аккредитация твоя оформлена, билеты на рейс в Махачкалу получишь завтра в Стаканкино. Можешь паковать свой «бетакам», а можешь воспользоваться камерой из бригады Носикова-Недоносикова. Но свой «рыбий глаз» всегда ближе к телу, верно? Так что ты решил?
Ну и слава Богу, подумал Витя. Может быть, сейчас надо уехать, а вернуться чуть позже, когда всё станет привычней. Симка молодец, она справится, Лёвка опять оторвётся от мамкиных и бабушкиных рук, но я его потом пропесочу, маме перезвоню, машиной и ремонтом займусь в августе, получив законный отпуск. В Дагестане кого-то ловят и мочат, значит, там пустое, ледяное, тяжёлое и безжалостное стопроцентно отвалит. Отпустит. Там будет легче, чем сейчас здесь. Так зачем выворачивать себе душу?
Сделаем работу, а потом уже разберёмся с этими лекалами, шаблонами и остальной дрянью. Сорок два года и тридцать девять лет – будем надеяться, что это ещё не конец.
Витя Мундштуков выпил холодной воды из-под крана и опять закурил. Ему показалось, что ничего страшного не произошло. Просто на душе было как-то зябко и мерзко. Словно ему плюнули в лицо и гадко обозвали. А за что, так и не объяснили.
автор Сергей Бурлаченко