Михаил Блинов, пятидесятилетний высокорослый крепыш, служащий начальником охраны у директора банка «Финрусгрупп» Э. А. С-ского, вернулся с семьёй из отпуска в конце сентября. Восемнадцать дней, проведённые в Италии, пошли на пользу. Он выспался, жена загорела и подтянулась, сын-подросток на некоторое время перестал презирать маму с папой, из сноба превратился в нормального пацана и даже иногда утром в отеле вместо привычного: «М-м» произносил: «Здрасьте!»
Вечером в день приезда в Москву Михаил поехал к своему отцу, навестить старика и подарить ему привезённую из Италии соковыжималку фирмы «Фимар».
– Как твои дела, Владимир Ильич? – имя и отчество отца сын с детства произносил шутливо, как бы восхищаясь совпадением с именем-отчеством вождя мирового пролетариата. – Смотри, какой аппарат!
Он распаковал коробку и поставил на стол небольшой металлический контейнер цилиндрической формы, с множеством клавиш, кнопок и чёрным проводом.– Включаешь в розетку, сюда закладываешь любые овощи или фрукты – и можешь жать сок даже из картошки. Зверь-машина!
Семидесятипятилетний отец Михаила любил во всём сомневаться, на людей смотрел с ядовитой улыбкой, подозревал всех и вся в желании надуть и обвести вокруг пальца, отчего его широкое лицо и большой нос были всё время в беспокойстве, имели нездоровую свекольную окраску и густые сети морщин, похожих на пыльную паутину. При этом голос у него был громкий, пронзительный, казалось, что Блинов-старший не разговаривает, а всё время кричит. Начинал он обычно очень вежливо и даже виновато: «Я, наверное, в этом мало чего понимаю, но лично мне кажется…» – и далее следовал громокипящий монолог, нарастающий, как снежная лавина, пересыпанный «бездельниками», «ворами», «подонками», «дерьмом»,
«палками-самцами» и «дырками-подстилками».
И чем больше старик распалялся, тем скорее достигал наслаждения. Наверное, это была такая особая, связанная с возрастом, форма либидо.
– Значит, лицезрели Италию? – Блинов-старший потрогал свой большой нос и кашлянул. – Ну и как там макаронники?
– Жарко у них, – сын виновато улыбнулся, словно средиземноморский климат был его личным упущением. – Но море очень чистое.
– Ну и пусть подавятся своим морем! – внезапно огрызнулся отец. – Я, наверное, ничего не понимаю, но мне кажется, что и у нас можно нормально отпуск провести. Лично мы с твоей матерью-покойницей и в Анапе, и два раза в Сочи очень хорошо отдыхали. Ей путёвки как отличнику народного образования со скидкой давали, а у меня проезд туда-обратно на поезде раз в год был бесплатный. Ведь наш Вагонно-ремонтный завод принадлежал Министерству путей сообщения, поэтому нам, инженерам-железнодорожникам, такая ежегодная премия от государства полагалась. Очень удобно, потому что думали и заботились о всех работающих. Вот страна была, а?
– Да, я помню, – кивнул Михаил. – У тебя водка есть? Может, квакнем?
Но отец уже вспыхнул и на предложение сына никак не отреагировал. На губах его заиграла ядовитая улыбочка, а в голосе появилась угроза:
– И совсем недорого отдыхали. А тебе отпуск у макаронников во сколько обошёлся?
– Пять тысяч на две недели. Но это называется «всё включено», то есть полное обслуживание, с проживанием, питанием и так далее. Отель класса «четыре звезды», с видом на Адриатическое море Так что недорого, бать.
– Пять тысяч рублей?
– Пять тысяч евро.
– С ума все посходили с этими евро. Мы в России живём, а рубль ни в грош не ставим.
– В Европу с рублём не съездишь.
– А чего мы там не видели? У нас и Чёрное море, и Байкал, и Камчатка есть. А по Волге проехать? Я сколько раз плавал от Москвы до Ростова-на-Дону, всего за девяносто рублей. Зато какие места, какой воздух, какие люди!
– Это когда было.
Старик закивал, его выпуклые, прозрачно-серые глаза превратились в тёмные щелки, а широкое лицо свекольного цвета стало ещё шире и пунцовей. Он любил, когда ему возражали, А если не возражали, то делал вид, что собеседник с ним не согласен, противоречит ему и высказывает своё пусть не глупое, но уж точно дурацкое мнение, и начинал злиться.
Все эти фокусы были настолько однообразны и предсказуемы, что Михаил иногда думал, что с батей лучше вообще пореже видеться, поменьше говорить или, применив силу, взять и однажды отвезти его на приём к психиатру или психотерапевту.
Может, Владимиру Ильичу пора принимать какие-нибудь релаксанты или сильные нейролептики? Пусть доктор выпишет, а Михаил проследит, чтобы лекарства были выпиты согласно рецепту.
– Всё было и всё продали, – пенсионер тем временем оседлал своего конька и расправил поводья. – Приватизировали и разворовали страну эти говнюки-либералы. Не было на них Сталина, на всю эту хитрожопую сволочь. Сталин, может быть, в чём-то был не прав, я не спорю, но воровать народное добро он бы не позволил. А сколько при нём заводов было построено, гидроэлектростанций, сколько городов и железных дорог, промышленность какая была, армия? Америка с Европой перед Советским Союзом тогда, как бобики перед волкодавом, в луже собственной мочи сидели.
Михаил почувствовал тоску. Ему представилось, что рано или поздно он тоже состариться, лицо у него станет красным и морщинистым, а в квартире будет царить атмосфера вечного недовольства и с утра до ночи звучать ворчливое брюзжание. Поэтому он резко поднялся со стула и стал прощаться.
Отец потёр подбородок, скрипнул зубами и посмотрел на сына странным, чужим взглядом.
– СбегАешь? – усмехнулся он. – Правда глаза колет? Ты на меня не обижайся, Миша, но я тебя не понимаю. Работаешь чёрте кем, на Европу смотришь, как на мать родную, а свою страну видел в гробу и в белых тапках. Не ожидал я от тебя таких семафоров. Всю жизнь для тебя работал, тридцать пять лет на заводе, в конструкторском бюро, растил, кормил, воспитывал, а ты мне теперь что?
– Что?
– Соковыжималку от макаронников в подарок.
– Батя! Владимир Ильич! – Михаил не знал, разозлиться ему или расхохотаться. – Извини, но у нас даже такого ширпотреба не производят. Да и не в соковыжималке дело. При чём тут соковыжималка?
– Ну а что тогда при чём?
Сын развернулся и несколько раз прошёлся по комнате. Он умел держать себя в руках – в недалёком прошлом профессиональный военный, побывавший на двух войнах, видевший много такого, от чего здоровые парни ехали мозгами и превращались в бесполезные куски мяса на костях, с глазами, ушами и кирпичами вместо сердца. Но иногда его тоже заносило, особенно если разговор шёл по сути ни о чём, но обязательно с придыханием в адрес прошлого и плевками в сторону настоящего.
Наконец, он остановился напротив замеревшего на тахте отца, присел на корточки и сказал:
– Дело в том, что ты, горбатясь на эту подлую власть, которая душила тебя всю жизнь, обирала и лгала, не заметил, как превратился в ничто. Сволочами были не либералы, а те, кто пользуясь их наивной верой в возможность переделать эту страну, стремлением переубедить этот обворованный народ, их попыткой научить работать ради успеха и нормальной человеческой радости, а не пятилетнего плана и соцобязательств, гнобили страну и набивали свои карманы чужими – твоими и моими – богатствами. Ты, батя, убивал себя и свой завод, думая, что строишь великое будущее. И не понимая, как ловко тебя обвели вокруг пальца. А у меня уже не было другого выбора, как бороться за выживание в той пустыне, какую вы нам оставили. И я пошёл просто убивать людей в Афгане и в Чечне, потому что ничего другого не умел и ничему другому меня учить не собирались. Я стал наёмным убийцей, чтобы выжить. И теперь выгодно продаю себя тем, кто не хочет быть убитым, такими же, как я, профессионалами-мокрушниками.
– Ты врёшь! – внезапно завопил Блинов-старший. – Я работал всю жизнь, чтобы у тебя было всё, что положено нормальному и честному человеку!
– Ты врал и научил врать меня. Поэтому нашу, так сказать, честность, давно надо было выкинуть на помойку. Честность не в том, чтобы громко орать, батя! А в том, чтобы уметь тихо думать.
– Кто, кто научил тебя этой предательской логике? – отец скрючил пальцы и гневно потрясал руками над головой. – Ты человек или мелкая псина, которая воет на тех, кто не даёт ей к обеду положенного мяса?
– Я – зверь. И живу в звериной стране. Я сам возьму то, что мне положено и что не положено.
Блинов-старший вскочил. Глаза у него совсем потемнели, нос превратился в белый баклажан, а морщины – в коричневые трещины, которыми покрывается выжженная земля.
Михаил тоже встал и, взглянув на отца, отшатнулся. Тот сипел, словно стоял по горло в воде и вот-вот должен был утонуть:
– Я прожил свою жизнь зря?
– Ты прожил её ради чужого дяди.
– И виноват в этом я сам?
– Ты.
– Катись отсюда! И забирай свою сраную соковыжималку!
Крикнув это, Владимир Ильич странно хрюкнул, ухватил себя за ворот рубашки, рванул его, задрал подбородок кверху и рухнул всем телом на пол.
Михаил бросился в кухню, достал с полки аптечку и высыпал её содержимое на стол. Он быстро разгрёб кучу лекарств, разыскивая что-нибудь сердечное. Его трясло, но не от испуга, а от бешеной злости. Найдя нитроглицерин, он вернулся в комнату, подхватил отца подмышки и одним ловким и сильным движением перебросил его на тахту.
Карета скорой помощи явилась по вызову минут через двадцать. Двое докторов в зелёных халатах и шапочках измерили пациенту давление, сняли кардиограмму, сделали укол и, сказав: «Ничего страшного, нервный приступ. Сердце у старика крепкое, только разболтанное. Держите наготове нитроглицерин или пластинку валидола. Если что, вызывайте скорую», – уехали.
Михаил пристроил отцу под голову подушку, укрыл одеялом, поставил рядом с тахтой стул, на который выложил лекарства. Потом принёс чашку с водой и, на всякий случай, пульт от телевизора. Блинов-старший пришёл в себя, лежал молча, закрыв глаза и обиженно отвернувшись к стенке. Сын включил бра, похлопал отца по плечу и вышел на лоджию. Достав сигареты, закурил и задумался.
Всё бы ничего, но была одна подлянка. Гнусненькая такая мыслишка, воспоминание о которой грязным пятнышком темнело на совести. Когда батя потерял сознание, сын на самом деле не сразу вызвал скорую. Были несколько секунд, страшненькая одна пауза, во время которой Михаил подумал, что если сейчас не позвонить «03», сделать вид, что он здесь ни при чём, мало ли почему одинокого старика свалил приступ, лично его в эту минуту вообще здесь не было – то всё на этом закончится. Споры, скандалы, выяснения отношений, обвинения, злость, психоз от взаимного непонимания и боль от того, что родные люди, отчаявшись, готовы вцепиться друг другу в глотки – ничего больше не будет.
Он всего лишь подумал! Ничего не сделал, а только допустил эту мысль! И тут же понял: вот это и есть нервный приступ. Не только у бати, но и у него самого и, возможно, у его сына-подростка, и у других отцов и сыновей, и в других семьях, в других домах, во всей стране.
– Миша, – крикнул из комнаты отец. – Хватит дымить. Дышать нечем.
– Сейчас, – сын затушил сигарету и бросил окурок вниз.
Скандал забылся. Но осталась какая-то вина. Нелепая, глупая, стыдная, вроде утреннего похмелья после вечернего бездарного загула.
Попросить у бати прощения? Но, собственно, за что? Оба были хороши. Как говорится, яблоко от яблоньки недалеко падает.
Тьфу, какая же в каждом из нас прячется мерзость!
Пора ехать домой. Но оставлять отца одного сейчас никак нельзя. Пусть успокоится, поспит или поест. Вскипятить чаю, может быть, порыться в холодильнике, настругать каких-нибудь бутербродов с колбасой или сыром. Еда – самый верное средство от нервных приступов.
И убрать эту чёртову соковыжималку куда подальше! Надо было тащить её сюда от этих макаронников!
автор Сергей Бурлаченко