Ночь была неприятной, душной и очень влажной. Иногда на юге вспыхивало, и по небу прокатывался фанерный гром. Там шла гроза. Митя Назарьев прислушивался и всё чего-то ждал: испуганного шуршанья тополей внизу во дворе, удара ветра в окно, дождевой картечи.
Бесполезно. Продолжения стихии не было. Тридцатисемилетний писатель вспомнил об аборте, от которого год назад умерла его жена. Как всё похоже, если ничего не светит дальше, кроме пустоты. Человека нельзя победить, старик Хэм прав! – зато можно свести его с ума. Тишиной, мраком, потерянностью.
Назарьев ощущал страшную тоску. Того чудовищного свойства, что если кто-нибудь пришёл бы её развеять, писатель удавился ещё скорее.
Перед ним на столе блестел высокий стакан воды и лежал десяток картонных коробочек с лекарством. В белых коробочках с нежно-коричневым узором в виде треугольника с серебряной пятиконечной звездой в середине, был безопасный спазмальгетик дротаверин. Но приняв одновременно полсотни таблеток, можно было впасть в кому и через три часа умереть от кардиоприступа или кишечного спазма. Уравняться с тишиной, мраком и потерянностью.
Мужчина начал распаковывать коробочки и высыпать их содержимое на стол. Белые пуговки собирались в горки, вставали на ребро, перекатывались, покрывали столешницу девственными и безобидными пятнАшками. Выпотрошив все коробочки, Назарьев задумался. Наверное, самоубийцы пишут записки о добровольном уходе. В газетах трендят об этом не переставая. Как будто умирающий корчит хитрую рожу тем, кто остаётся на этом свете. Лично ему ничего подобного корчить не хотелось. Жизнь и смерть – дело сугубо личное. Приходя в этот мир и уходя из него, надо оставаться свободным. Печальным и несуетливым, тихо уверял себя Назарьев. Не думать, а уже всё понимать.
Тем не менее, он принёс с рабочего стола пачку чистых листов, открыл ручку и настроился на сочинение последнего послания. Банальные фразы вроде «прошу никого не винить» или «моё решение самостоятельное и продуманное» его не устраивали. Лишение себя жизни – дело далеко не банальное, так зачем опошлять его маловыразительным блеянием? Будучи неплохим писателем, он знал, что иногда следует начинать текст с ничего не значащей, случайной, но точно описывающей обстановку, настроение или состояние фразы. То, что сказано простыми словами, порой глубже высокопарных умозаключений. Митя посмотрел на тёмное окно. Можно начать с фразы «какая тихая ночь!» или «таблетки на столешнице похожи на следы мёртвых инопланетян». А дальше погнать воображение вскачь, пусть перо чертит графические узоры свободно. Редактировать написанное будет шаткое настроение, а не тренированный мозг. А в конце можно будет поставить слово «конец». Или «амба». Или вообще какую-нибудь чеховскую «рениксу», которая снимет со смерти налёт важности и ужаса.
Внезапно мужчина увидел, что рука вывела слово «фея». Он вздрогнул. Так Назарьев называл свою жену, когда видел её лукавые золотистые глаза, полные закипающей тайны в момент объятий, и маленькие ушки, как бы зацелованные кончиками невесомых и всегда душистых волос. Уля была на восемь лет младше Мити. Ей нравилось быть его феей, она оказалась женщиной, считавшей любовь небесным благословением, а не поводом к постельным ахам и хищным подозрениям. А Мите в ответ нравилось в ней всё, даже если она стригла ногти на ногах или ела за ужином жирную курицу. Ему хотелось подбирать с ковра белесые скобочки ногтей и слизывать остывший жир с её пальцев.
Наверное, Уля и Митя были сумасшедшими.
Иногда он думал, что это не любовь, не благословение, а то, что загадочные тибетские монахи называют нирваной. То есть свободный уход от всего в никуда. В мир, где дышит исчезнувшее время, цветёт невидимая нимитта и растекается океан джханы.
Назарьев верил, что они оба однажды ушли оттуда для того, чтобы найти друг друга, узнать друг друга среди тысяч лишних и скучных людей и вернуться вдвоём в тот мир навсегда.
До знакомства с Улей он страшно переживал свои неудачи. Третий год по издательствам бродил его роман, на который он ухлопал пять лет, роман о мальчике, который прилетел на Землю, чтобы превратить всех взрослых в детей и помочь им вырасти ещё раз – другими, счастливыми и добрыми. «Эта история скучна и никому, кроме вас, не интересна», – усмехались издатели.
Назарьев написал шесть остроумных и смешных пьес, но ни один театр не брался за их постановку. «Театр давно умер, а вы всё бродите с фонарём по кладбищу», – говорили ему седые и всё знающие завлиты.
Несколько рассказов Мити Назарьева опубликовал один сетевой журнал в Интернете. Но он мог разместить их в сети и сам. Без гонораров, без шелеста и запаха книги.
Он переставал понимать, зачем вообще живёт?
Уля очень легко убедила его в том, что он занят великолепным делом. И делает его прекрасно, как никто другой.
– Пиши, о чём мечтаешь, и мечтай, о чём пишешь, – сказала Уля. – Однажды твой талант решит всё в твою пользу.
Очнувшись, мужчина понял, что пишет и пишет то, о чём только что думал. Вот абзац о романе, полстраницы о театральных неудачах, три предложения о проклятье Интернета. Дальше начала развиваться история их отношений с Улей. Где-то на одном из листов вспыхнули её золотистые глаза. Потом качнулись колечки волос над упругими и нежными, словно розовые маргаритки, ушами. Зазвучал голос, раздался шёпот, посыпался смех.
А познакомились они в метро. Городская зимняя ночь скрипела морозом. Назарьев спустился на платформу «Таганской-кольцевой» и уселся на полированную скамью под синим барельефом лётчика-истребителя в мраморном шлемофоне. Митя был слегка пьян и никак не мог сообразить, как ему добираться до родного Орехово-Борисова. Он сидел, смотрел в пол и хихикал. И тут возле него остановилось чудо. В виде светло-рыжей шубки и золотистых глаз.
– А я вас знаю, – сказало чудо. – Вы на днях выступали по телевидению. Рассказывали об Александрийской библиотеке. Очень интересно!
– Возможно. Но я никогда не выступал по телевидению. И Александрийская библиотека – простите, это где? Я не силён в географии. Вы меня с кем-то спутали.
– Ну и что? – чудо топнуло ножкой в очень красивом, шнурованном сапоге. – Если не выступали в этот раз, выступите позже. Я никогда не ошибаюсь. Просто иногда вижу то, что будет, и путаю с тем, что уже было. Разве с вами такого не бывает?
Назарьев перестал строчить воспоминания. Взгляд его упал на россыпь дротаверина. На высокий стакан. Он схватил его свободной рукой и выпил половину воды, потому что почувствовал, как горит горло. «Я, кажется, хотел отравиться. Ну да. Сейчас только допишу всё, что вспомню, и… сожру эту гадость».
Митя потёр ладонью щёку, как бы согревая лицо, голову и придавая скорость мысли. По коже руки шаркнула щетина. «Я сегодня не брился, – вспомнил писатель. – Впрочем, какое это теперь имеет значение?»
Свадьбу они не играли. Пошли, подали заявление и расписались, чтобы к ним не приставали родственники. Жили в двухкомнатной квартире в Орехово-Борисове, которую когда-то в кооперативе купили родители Назарьева. Уля называла квартиру «скорлупкой» и очень её любила. Кажется, они никогда не украшали её модной мебелью, коврами, люстрами. Она украшалась сама – видимо, от их восхищения друг другом.
Прошло полгода. Год. Еще два месяца. Мите и Уле казалось, что время принадлежит только им, время восхищается ими и не вытащит из-за пазухи ничего дурного.
Уля забеременела, стала ещё ярче и веселей. Но внезапно её положили в больницу. Что-то пошло не так, лечащий врач отводила глаза и сыпала какими-то бесконечными терминами.
– Вы можете объяснить, что с моей женой?
– Не волнуйтесь.
– Из-за чего?
– Пока рано волноваться.
– Объясните, наконец, когда это кончится?
– Что именно?
– Не знаю. Болезнь, страдание, неизвестность.
– Мы все надеемся, что скоро.
Митя помнил эти диалоги в ординаторской и в кабинете главврача. Теперь выводил их на бумаге, не замечая, как сереет его лицо. Он писал и горбился над столом всё больше и больше. Точно в грудь ему тыкали шилом и ждали результата.
Потом ей сделали аборт. Говорили, что это самый верный способ. Избавиться от плода и спасти роженицу. Умертвив часть, оживить целое. Тогда Назарьев впал в бесконечный обморок, застыл и никак не мог отогреться.
Даже теперь, записывая воспоминание о тех днях, мужчина начинал дрожать от холода.
Ежедневные визиты в больницу казались ему игрой в жмурки. Кого-то наконец поймают, развяжут глаза и назначат вОдой другого! Он так и сидел у её кровати, словно с повязкой на газах. А Уля лежала, не улыбаясь, виноватая и худенькая. Его жена словно таяла, теряла очертания, цветА, запахи. Сначала пеплом покрылись волосы, стали увядать ушки-маргаритки, золотистые глаза выцветали, заполняясь стеклянной желтизной. Мужчина не выдерживал и начинал целовать её руки, упрашивать непонятно кого неизвестно о чём. И вдруг удивлялся: откуда на Улиных руках слёзы? Разве руки могут плакать?
Назарьев тяжело вздохнул, словно попытался сбросить осточертевший груз. Опять увидел таблетки, белую отраву, которую будто накнопили из лежавших перед ним листов. Поднял отяжелевшую голову. Чёрное окно уже не было таким чёрным. Белый размыв проник и в него, там, в окне, теперь тоже было что-то ядовитое.
На самом деле, приближалось утро. И Митя, понимая, что не совершил и не совершит задуманного, до боли в висках и в зубах ненавидел растекавшийся за окном рассвет. Он опять схватился за ручку и положил перед собой нетронутый лист. На губах его, сжатых до тонких ниточек, повисла мёртвая тишина. Очевидно, писателя бросило в пустоту, которая недавно казалась ему нирваной из тибетских сказок.
Дар превращать жизнь в слова, которым так искренне восхищалась ушедшая навсегда Уля, стал этой ночью сладкой отравой. Митя ничего уже не мог с этим поделать. Ещё оставалось несколько незаполненных листов, не восстановленных картинок, невысказанных прощаний.
– Пиши, о чём мечтаешь, и мечтай, о чём пишешь.
– Где ты, благословение моё?
Он писал, не прерываясь. Пока не вывел аккуратно вопрос: «Куда мне плыть и где мне искать счастья?»
Рука летела по бумаге, словно конькобежец по звенящему льду.
«Там, где живёт и танцует моя фея».
Последняя фраза написалась быстро, казалось, что из разрезанной руки брызнула на бумагу кровь. Он не стал перечитывать финальный абзац, как делал прежде. Он видел слово «фея» и точку после него. Словно захлопнулся волшебный ларец, внутри которого мерцало то, к чему будет манить всю оставшуюся жизнь.
Митя не помнил, как оказался на улице. Светало. В окне верхнего этажа торчали руки, державшие за крайнюю губу дверной коврик, и встряхивали его не то оживляя, не то убивая. Хлоп, хлоп, хлоп… Ещё начинался дождь, хороший, широкий, у капель, затекавших Назарьеву в рот, был тёплый, живой вкус. Неуловимо-дразнящий и солоновато-сладкий, как последняя фраза его, возможно, лучшего рассказа.
автор Сергей Бурлаченко