Ехать до города И-во надо было с Ярославского вокзала электричкой минут сорок. Последний поезд отходил в 22. 50, поэтому Епифанов после спектакля успел заскочить в Универмаг «Московский» на Комсомольской площади и купить то, что хотел: игрушечную собаку-сенбернара, белого добродушного щенка с палевым пятном на полголовы, висячими ушами-блинами и невыносимо грустными глазищами. Сенбернар был как живой, Епифанов вздрогнул, когда вчера увидел его на верхней полке среди плюшевых кошек-барбосов. Он попросил продавщицу припрятать товар до завтра, денег не хватало, чтобы заплатить сразу. Когда женщина снимала игрушку с полки и убирала её вниз, под прилавок, Епифанову показалось, что она плачет. Во всяком случае, она нежно погладила щенка по лобастой голове и сказала: «Вот, малыш, и тебя от нас увозят». И посмотрела на Епифанова с недоверием, точно он отбирал у неё кошелёк или паспорт.
– Я завтра вечером за ним обязательно приду!
– Он будет ждать, не обманите!
Чудной разговор получился, словно о живом существе, а не об игрушке.
Электричка молотила вперёд, жуя и отплёвывая осеннюю темноту. Епифанов дремал, обняв руками плюшевого щенка, сидящего у него на коленях. Толстая тётка напротив грызла яблоко с таким видом, словно знала, что яблоко отравлено и его надо успеть съесть до того, как придёт кирдык. Тётка чавкала, электричка тряслась и гремела, щенок спал с открытыми глазами – и весь мир наблюдал из слепого вагонного окна за тёткой-самоубийцей, щенком-сенбернаром и мужчиной-актёром.
Девочка мечтала о собаке с того самого дня, как Епифанов привёз на выходные своего чёрного спаниеля по кличке Санта. Втроём они гуляли с псом по городу, и она, держа в руке поводок, забыла, кажется, обо всём на свете. Её серо-голубые глаза затянул мечтательный туман, а лёгкие губы приоткрылись в безмолвном полуахе-полувздохе. Епифанов следил за ней и чувствовал, как его обволакивает нездешняя радостная тоска. Тогда он отставал и закуривал, чтобы прийти в норму. Преданная Санта тоже останавливалась, вопросительно смотрела на хозяина, потом вспоминала о поводке и семенила дальше, не отставая от серо-голубого взгляда.
– Кира, обойдите канаву, сейчас в глине вымажетесь!
Девочка послушно обходила глинистую яму и, когда на секунду оборачивалась, Епифанов замечал, что выражения серо-голубых и собачьих глаз абсолютно идентичны.
Алевтина висела на руке у Епифанова, как будто намеревалась взобраться по рукаву сначала ему на плечо, потом на шею, затем прикоснуться к лицу, волосам на голове и к младенческой робкой лысинке на макушке.
Епифанов высвободил руку и обнял Алевтину за талию:
– Какая ты у меня секси и ямми*!
– Вчера Кира сказала мне, что ты лучше, чем её папа.
– А, может, я действительно лучше? – Епифанов пожал плечами. – Твой бывший муж, по-моему, вообще неандерталец. Кира соскучилась по нормальным людям.
– А по-моему, она просто в тебя влюбилась.
– В десять лет не влюбляются. Дурачатся и мечтают, сами не зная о чём.
– Между прочим, у неё уже месячные. Я сама не поверила, но мама мне подтвердила. Она видела её спрятанные под ванну трусики.
– Аля! – Епифанов не любил, когда женщины начинали врать ради самовозбуждения. – Меня это не касается, запомни, пожалуйста!
– Да ладно!
– Шоколадно! Следи за своей дочерью сама и не устраивай шведской семьи по наиву. Прокуратура не дремлет.
Алевтина скинула его руку и тихо-тихо сказала:
– Тебе сорок, а ей десять. Но когда вы вместе, вам обоим словно по пятнадцать лет, – молодая женщина быстро пошла вперёд и, вдруг обернувшись, бросила через плечо. – Короче, я тебя ревную!
Сойдя с электрички, Епифанов быстрым шагом просвистел до нужной панельной пятиэтажки на Советской улице, взлетел на третий этаж и нажал кнопку звонка. В соседней квартире скандалили, за дверью слышались гавкающие мужские матюки и сверлящий женский визг. Не будучи снобом, Епифанов, тем не менее, всякий раз ощущал себя здесь Миклухо-Маклаем, оказавшимся среди папуасов. Иногда ему казалось, что в И-во говорят на каком-то другом языке, ходят в другой одежде, едят другую пищу и живут по другим законам. Матюки и визг в соседней квартире были чем-то вроде кислорода, естественной субстанции, подобной облакам в небе или листве на деревьях.
И ещё он часто думал о том, что ездит к Алевтине и её дочери Кире в И-во из-за неуверенности в самом себе.
Вообще, интересно: Миклухо-Маклай ЛЮБИЛ папуасов или терпел их только из научных соображений?
Наконец, дверь открыли. Перед актёром стояла мама Алевтины, грузная и широкоплечая женщина с непропорционально маленьким лбом, длинным тяжёлым носом и подбородком, похожим на треснувшую бочку. Как и всегда на ней был чёрный толстый свитер, длинная чёрная юбка, а на голове – гладко уложенные чёрные волосы без единой седой нитки. Про себя Епифанов называл эту чёрную женщину «пифией», имея в виду жрицу Дельфийского храма, три тысячи лет назад произносившую безумные пророчества под воздействием дурманящих паров горного газа и разжёванных листьев лавра. Неосознанно он ожидал от мамы-пифии из И-во какой-нибудь гадости: или яда в тарелке, или ножа в спине.
Маленькие тёмные глаза женщины радостно сверкнули, словно охотник увидел волчару, выскочившего из леса и помчавшегося прямо на «номера».
– Тут к тебе, Алевтина! – мама развернулась и ушла, даже не поздоровавшись. Епифанов выдержал паузу, потом шагнул в переднюю, снял куртку, берцы, одёрнул свой рыжий пуловер, постучал ладонью по лбу («держи себя в руках, не рыпайся») и, сунув подмышку привезённый подарок, прошёл в большую комнату.
Часы на стене как раз пробили полночь, и Епифанов вежливо сказал:
– Добрый вечер!
– Ночь уже, – жёстко заметила мама. – Идите, сядьте на стул. Пора поговорить откровенно.
Алевтина сидела по левую руку от мамы в большом кресле и испуганно молчала. На ней был короткий махровый халат тёмно-красного цвета, ноги жалобно поджаты, а руки месили подол. Дверь в детскую была плотно прикрыта, Кира спала или… Епифанову вдруг стало смешно. Папуасы решили расправиться с Миклухо-Маклаем, воткнули в попы ветки с листьями, схватили дырявые бубны, пошли скакать и щёлкать зубами, закатывая к небу глаза и топоча немытыми ножками.
Он тяжело вздохнул («какого чёрта!»), вытянул ноги и, не мигая, уставился на маму-пифию. Та по-хозяйски сидела на длинном диване, сложив руки лодочкой между колен, длинно смотрела то на дочь, то на её ухажёра, лицо у неё становилось всё бледнее, лоб всё меньше, нос тяжелее, а черные волосы похожими на чёрный пластиковый шлем, намертво припаянный к черепу. Наконец, она мелко моргнула, открыла рот и загудела:
– Я долго не вмешивалась, но всему есть предел. Хватит мучить мою дочь и внучку. Вы – больной человек, вы – педофил, который ездит сюда, чтобы обдуривать несчастную Алевтину и развращать её ребёнка. По уму вас надо отдать под суд, но я просто хочу, чтобы вы исчезли и никогда больше здесь не появлялись. Идите вон и благодарите судьбу за то, что у меня доброе сердце!
– Простите, Фаина Фоминична, сердце у вас, может быть, и доброе, но с мозгами совсем не густо.
– Не обижай мою маму! – внезапно вскрикнула Алевтина и, согнувшись в три погибели и уткнувшись лицом в голые коленки, заревела, словно этот крик прошил её насквозь как смертоносная пуля. – И-и-у-у-ы-ы!..
«Как это пОшло!» – подумал Епифанов. – Ведь если вдуматься в то, что порет эта женщина, её давно пора упечь в Столбы или в Кащенко».
Зачем взрослый мужик таскает девочку с собой в Москву на какие-то спектакли своих друзей в разных театрах? (Маму-пифию несло как трёхтонку с сорванными тормозами.) А потом сидят в кафе допоздна, болтают чёрт знает о чём и словно не понимают, что девочке назавтра нужно идти в школу? Зачем всю зиму он ходил с Кирочкой то кататься на санках с горок, то водил её на каток и часа по два-три бегал с нею на коньках по кругу? Кирочка – глупышка, ничего не понимает, но самое главное она рассказала: этот сорокалетний кандибобер то в снегу с ней валяется и хватает её за что ни попадя, то на катке её всё время обнимает, а то пальцами босые ноги в раздевалке ей растирает, чтобы они якобы не замёрзли. Заботливый очень? По статье за такую заботу загреметь можно! Да, а весной вздумал Кирочку в бассейн водить, учил плавать, и хватал её то за живот, то за ноги, то за задницу. А с бортика она вообще ему на руки сигала, и сама рассказывала, как под водой у него на шее висела!
– Мама-а-а! Да ничего такого там не было. Я же сама с ними пару раз в бассейн ходила!
Не было – так обязательно будет, дочка! Знаешь, чего по телевизору про педофилов рассказывают? Не в курсе? А у нас на работе всё про них знают. Один психопат, кажется, в Балашихе или в Подольске, изнасиловал тридцатилетнюю мамашу, потом её шестилетнюю дочь, потом всех убил, уложил трупы в ванную, залил кислотой. А кислота ванну разъела, всё обвалилось на первый этаж, кровь и куски тел вперемежку, еле-еле, сволочь, полы отмыл.
– Это американский сериал, – Епифанов внезапно почувствовал, что начинает ненавидеть и дуру-мать и дурёху-дочь. – «Во все тяжкие» называется, про одного учителя химии, который стал варить наркотики.
– Не трогай мою маму, ради бога! – залитое слезами лицо у Алевтины стало бесформенным и бесцветным. – Замолчите оба, прошу вас!
Странно, подумал Епифанов, ЧТО с нами со всеми однажды происходит? Чаще всего тогда, когда мы неожиданно воображаем себя непогрешимыми, почти идеальными, куда лучше всех остальных, тут мы и начинаем вести себя как абсолютные идиоты, в наших словах и поступках рождается что-то неполноценное, противоестественное, и, унижая других, мы сами опускаемся всё ниже и ниже. Какая лень тогда посмотреть на себя и перестать тыкать пальцем в посторонних людей! Скорее всего, мы забываем в эти минуты, что жизнь намного интереснее нас самих. И в результате путаем одно с другим, называя вещи совсем не теми именами, которые им давно принадлежат, обижаемся, если нас называют глупцами, и всё косим под мудрецов, вместо того, чтобы спокойно признать свои ошибки и влюбиться в то, что и есть нормальная, настоящая, искренняя жизнь.
– Как хочешь, родная моя Алечка, но я скажу тебе правду. Сердце матери не будет молчать, если её кровное дитя и внучка в шаге от беды. Твой как бы друг вьёт сети вокруг тебя, чтобы добраться до твой дочери. Клянусь тебе, что это самая жуткая правда, которая лично мне стала очевидна.
Епифанов уже ненавидел и себя за то, что так нелепо и откровенно включился в жизнь Алевтины и её дочери, за последний год ставшими для него почти родными людьми. Ругал себя за наивность и романтизм. Вечный странник, вечный одиночка, он вдруг захотел в сорок лет измениться и лучшую свою часть (кто может запретить человеку думать о себе так благородно?) посвятить матримониальному идеалу. Но идеал на самом деле не всегда идеален, потому что обычным людям идеал чужд, как вещь подозрительная: стоит его лишить ореола исключительности, слегка замазать или покоробить, вот тогда уже можно и обшарпанный идеал пихнуть в кладовку, рядом с мешком картошки, припасённым на зиму, или старыми лыжами.
Епифанов встал со стула и, как бы отвечая на слова мамы-пифии, произнёс с примирительной улыбкой:
– «Ну, да! Как только было замечено, что с течением времени старые бредни становятся мудростью, а старые маленькие небылицы, довольно небрежно сплетённые, произвели на свет большие-пребольшие истины, на земле сразу развелось видимо-невидимо правд. Есть такая правда, которую все знают, но о которой умалчивают, потому что не всякую правду можно говорить. Есть такая правда, которую все расхваливают, да не от чистого сердца, потому что не всякой правде можно верить. А клятвы влюблённых, угрозы матерей, зароки пьянчуг, обещания власть имущих, последнее слово купцов? И так до бесконечности!»
– Ага! – воскликнула мама-пифия. – Теперь ты чуешь, доченька, куда он клонит?
Алевтина подняла заплаканное лицо и недоверчиво посмотрела на актёра. Молодая женщина почувствовала, что Епифанов чудит. А он объявил:
– Пьер Огюстен Карон де Бомарше, монолог Фигаро из третьего акта. Прошу не беспокоиться. Я сейчас уеду.
И тогда стремительно распахнулась дверь в детскую комнату и оттуда выскочила Кира: в розовой пижамке с пальмами и обезьянками, серо-голубыми глазами и лёгкими губами, приоткрытыми в полуахе-полувздохе. Увидев щенка, она приняла игрушку за живую собаку (боже мой, так ждала, что однажды ей привезут настоящего собаку, неужели взрослые ничего не понимают!) и вскрикнула от восторга. Но через секунду поняла, что ошиблась, отчаянно взмахнула руками и прикрыла ими рот. В её глазах вспыхнула такая смесь радости и отчаяния, что Епифанов, у которого сердце прыгнуло к самому горлу, метнулся к девочке, беспомощно протягивая ей плюшевого сенбернара.
– Кира!.. Алевтина!.. – в один голос крикнули женщины и остались сидеть на диване и в кресле, как будто у них одновременно отнялись ноги.
А Кира выхватила у актёра игрушку, закрыв глаза, прижала её к груди, а потом, цапнув ладошкой Епифанова за рукав, потащила его в свою комнату. Там она с ногами запрыгнула на кровать, и, не выпуская щенка, лицом и всем тельцем припала к Епифановской груди и его рыжему пуловеру, словно спряталась в этом пуловере навсегда и от всего.
Кажется, в большой комнате бегали и шипели друг на друга. Кажется, стучались и царапались в дверь детской. Кажется, просили договориться по-хорошему. Но даже если это и было, то происходило оно где-то в ином измерении, за миллионы и миллионы километров отсюда, на другой планете или в другой галактике. Десятилетняя девочка в розовой пижамке и сорокалетний мужчина стояли, прижавшись друг к другу, и как будто куда-то улетали. Возможно, каждый из них нашёл то, что и должен был рано или поздно найти только в своём мире: ребёнка, взрослого, понимание, тайну, детское и мужское счастье.
Епифанов различил, что Кира что-то бормочет ему в грудь. Он весь обратился в слух, замер, как большая ушная раковина, и, наконец, услышал детский голос, который странным образом не проникал в него снаружи, а, наоборот, проталкивался изнутри сюда, в полутёмную детскую комнатку.
– Я не спала и всё слышала.
– Да.
– Ты сейчас уедешь?
– Да.
– И никогда больше не вернёшься?
– Да.
– А меня ты запомнишь?
– Да
– Бассейн, санки, каток, щенка, всё-всё-всё?
– Да.
– Я вырасту и обязательно тебя найду.
– Да.
Девочка упала в постель, отвернулась и накрылась одеялом с головой, спрятавшись под ним вместе с игрушечной собакой. Епифанов поправил одеяло, погасил свет и вышел из комнаты.
* * *
Прошёл месяц, и у служебного театрального подъезда его встретила Алевтина.
Куда ты пропал, Епифанов? Много работы, готовим детский спектакль к новогодним каникулам. Почему не звонишь? Потерял телефонную книжку, не могу вспомнить твой номер. Ты меня больше не любишь? Наверное, я никого не люблю. И себя тоже? В первую очередь. Давай сходим куда-нибудь, Епифанов? Мне надо на телевидение, на съёмки. А завтра? И завтра тоже. А послезавтра? И послепослепослезавтра тоже. Ты сволочь, Епифанов! Извини, но мне пора бежать, Аля!
Через полтора года Алевтина вышла замуж за своего коллегу, инженера-архитектора из 2-ой мастерской Моспроекта. Ещё через девять лет вышла замуж её дочь Кира, у неё родился сынишка, которого они с мужем безумно любили. На самой высокой полке, среди прочих игрушек, в комнате сына сидел плюшевый щенок-сенбернар с палевым пятном на полголовы, висячими ушами-блинами и огромными печальными глазами. Иногда Кира рассказывала сынишке сказку про этого щенка, который когда-то, когда она сама была ещё девочкой, прибежал к дверям их квартиры, долго скулил, а потом взял и превратился в игрушку, чтобы они с бабушкой Алей не прогоняли его и пустили жить к себе домой.
Как-то поздней осенью в И-во приехал московский театр, который показывал в ДК «Луч» шекспировский спектакль «Король Лир». Заглавную роль в нём играл ведущий актёр театра Епифанов. Публика на спектакль ломилась. Но ни Алевтина, ни Кира, вообще никто из их большой семьи смотреть московских «звёзд» не пошёл. Во-первых, приболел мальчик, а во-вторых, осень стояла такая промозглая и дождливая, что тащиться вечером по грязи, мокроте и тёмным улицам в ДК большой охоты не было.
К тому же телевидение крутило сериал «Дом с лилиями». Понятно, что пропустить хотя бы одну серию красивой истории про настоящую любовь было очень жалко.
автор Сергей Бурлаченко